Во весь голос (Первое вступление в поэму)

Уважаемые
    товарищи потомки!
Роясь
     в сегодняшнем
         окаменевшем г…,
наших дней изучая потемки,
вы,
 возможно,
      спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
         ваш ученый,
кроя эрудицией
          вопросов рой,
что жил-де такой
       певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
    снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
      о времени
          и о себе.
Я, ассенизатор
      и водовоз,
революцией
       мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
      из барских садоводств
поэзии –
    бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
  дачка,
     водь
       и гладь –
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
    набравши в рот –
кудреватые Митрейки,
         мудреватые Кудрейки –
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина –
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
       чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
    где харкает туберкулез,
где б… с хулиганом
          да сифилис.
И мне
     агитпроп
      в зубах навяз,
и мне бы
       строчить
       романсы на вас –
доходней оно
      и прелестней.
Но я
  себя
   смирял,
       становясь
на горло
      собственной песне.
Слушайте,
        товарищи потомки,
агитатора,
    горлана-главаря.
Заглуша
   поэзии потоки,
я шагну
   через лирические томики,
как живой
    с живыми говоря.
Я к вам приду
      в коммунистическое далеко́
не так,
   как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
       через хребты веков
и через головы
      поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
       но он дойдет не так, –
не как стрела
     в амурно-лировой охоте,
не как доходит
      к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
   трудом
      громаду лет прорвет
и явится
      весомо,
          грубо,
            зримо,
как в наши дни
      вошел водопровод,
сработанный
     еще рабами Рима.
В курганах книг,
      похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
     с уважением
      ощупывайте их,
как старое,
    но грозное оружие.
Я
   ухо
    словом
        не привык ласкать;
ушку девическому
       в завиточках волоска
с полупохабщины
       не разалеться тронуту.
Парадом развернув
          моих страниц войска,
я прохожу
    по строчечному фронту.
Стихи стоят
     свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
          и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
      к жерлу прижав жерло
нацеленных
     зияющих заглавий.
Оружия
   любимейшего
         род,
готовая
   рвануться в гике,
застыла
   кавалерия острот,
поднявши рифм
      отточенные пики.
И все
    поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
           пролетали,
до самого
    последнего листка
я отдаю тебе,
     планеты пролетарий.
Рабочего
       громады класса враг –
он враг и мой,
      отъявленный и давний.
Велели нам
    идти
          под красный флаг
года труда
    и дни недоеданий.
Мы открывали
      Маркса
         каждый том,
как в доме
    собственном
          мы открываем ставни,
но и без чтения
         мы разбирались в том,
в каком идти,
     в каком сражаться стане.
Мы
 диалектику
      учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
          она врывалась в стих,
когда
     под пулями
       от нас буржуи бегали,
как мы
   когда-то
      бегали от них.
Пускай
   за гениями
       безутешною вдовой
плетется слава
      в похоронном марше –
умри, мой стих,
      умри, как рядовой,
как безымянные
      на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
      на бронзы многопудье,
мне наплевать
      на мраморную слизь.
Сочтемся славою –
            ведь мы свои же люди, –
пускай нам
    общим памятником будет
построенный
      в боях
            социализм.
Потомки,
    словарей проверьте поплавки:
из Леты
      выплывут
       остатки слов таких,
как «проституция»,
          «туберкулез»,
                «блокада».
Для вас,
   которые
       здоровы и ловки,
поэт
 вылизывал
         чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
       я становлюсь подобием
чудовищ
      ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
         давай
         быстрей протопаем,
протопаем
    по пятилетке
          дней остаток.
Мне
 и рубля
    не накопили строчки,
краснодеревщики
       не слали мебель на́ дом.
И кроме
   свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
       мне ничего не надо.
Явившись
    в Це Ка Ка
         идущих
            светлых лет,
над бандой
    поэтических
          рвачей и выжиг
я подыму,
    как большевистский партбилет,
все сто томов
      моих
          партийных книжек.

[Декабрь 1929 – январь 1930]