Из кн. Post Scriptum. Первая тетрадь

Больные слова

Ты перебираешь больные слова,
И сердце уже разбивается оземь,
И прочь улетает твоя голова,
И кажется, это — последняя осень,
 
Но слово в гортани поёт и дрожит,
Как Божия дудка, ты светом наполнен,
И бьётся в сплетении солнечном жизнь,
И в небо врастают прозрачные корни,
 
И время песком ускользает из рук,
И листья, как лица из фотоальбомов,
Летят в бесконечность, кружась на ветру...
Забыть или — помнить?..

Nevermore

Я смерть искал —
но ненасытный морок
клубился за мембраной лёгких шторок,
и тенью растекался на холсте.
Смерть пряталась в воспоминаний ворох —
смотрели с фотографий, как на вора
все те, кого я знал,
любил,
хотел.
 
Она блазнила в лязганье затворов,
в газетах и случайных разговорах,
в отравленном вине,
в чужой войне.
Но мне сказал тяжелый мрачный ворон,
что некуда бежать от приговора:
смерть кроется —
во мне.
 
 

* Nevermore — (англ.) — «никогда больше». Слово «Nevermore» становится знаком утрат и символом смерти, литературным «мемом» поэзии декаданса после выхода в свет мистической поэмы Эдгара По «Ворон»

Свадьба

Я звук тишины в миллионах имен,
По сути — пустое место.
Помнишь серебряный перезвон,
светлый, как смех невесты?
Стол был похож на морское дно,
Свечи росли из огарков,
Вода превращалась в густое вино,
Летели с небес подарки...
 
Смеялись, и пели, и пили до дна,
Но в полночь в счастливой Кане
Кто-то из них перебрал вина
и в окна швырял мне камни.
Немые листали свои словари,
Гасли светильники спален,
Мой Бог в тишине о любви говорил —
Но все глаза опускали.
 
Звучали слова о природе зла,
Что их поводырь — лукавый,
Что их житие не огонь — зола,
Что речь их полна отравы.
Сощурив на солнце холодный глаз,
Дают под проценты ссуду,
Усердно молятся напоказ —
но лепят куколок вуду.
 
Глаз раскаленной во тьме луны
Слева смотрел кроваво,
Стражи стояли у белой стены,
Их тени плясали справа.
Размыло дороги в родной Назарет,
Кресты прорастают всюду.
Смотрел я, как шапка горит на воре —
Как прячет глаза Иуда.
 
И те, кто вчера подкреплял слова
клятвами на оферте,
с горящими шапками на головах
требуют моей смерти.
Читают стихи мои по слогам,
Слоги в уме считая.
И, заливая водой мангал,
Уже сбиваются в стаи.
 
Я — звук тишины в миллионах имен,
По сути — пустое место.
Помнишь серебряный перезвон —
тихий, как смех невесты?
Мне чистой водой наполняет рот
Молчание золотое.
Я знаю, кто встретит меня у ворот —
Ему я отвечу, кто я.

Сумасшедший

В коконе из воздуха и льда 
ты живешь в аду многоэтажном, 
лодочкою лёгкою бумажной 
тихо уплывая в никуда. 
​ 
Гений бесконечного цугцванга, 
чемпион бессмысленных речей, 
то ли демон дремлет, то ли ангел 
серой птицей на твоем плече. 
​ 
С совестью своей неразделим, 
ты стоишь, нелеп и старомоден, 
вслушиваясь в то, что происходит 
где-то на другом краю земли. 
​ 
Хрипло рвутся чьи-то голоса, 
дымно тлеет хворост под крестами. 
Хрупкими печальными цветами 
зарастает Гефсиманский сад. 
​ 
Шепчет осень: прошлое — зола, 
все надежды скоро станут прахом. 
Полумесяц, восковой от страха, 
вздрагивает в черных зеркалах. 
​ 
На пустыню выжженной Пальмиры 
небо осыпается песком. 
Хроники безжалостного мира 
сохраняют память ни о ком. 
​ 
Мертвецы хоронят мертвецов, 
а живые на могилах пляшут. 
Связанный, как жертвенный барашек, 
полон мир грехами праотцов. 
​ 
Ночь глотает горя горький ком 
в ядовитом облаке эфира, 
кровь на острие своей рапиры 
слизывая жадным языком. 
​ 
Лёгкая добыча и мишень, 
ты стоишь, до боли очевиден, 
в шляпе и давно не модном твиде, 
с тайною печатью на душе. 
​ 
Ты — никто, 
всего один из многих, 
с памятью, неверной, как вода. 
Бьются насмерть в поднебесье боги — 
на земле пылают города... 
Как бы с ними ни играл ты в прятки, 
выбор твой — тюрьма или сума. 
Ты — пророк. 
С тобою всё в порядке. 
Просто мир давно сошел с ума. 
 

Прим.
*Цугцванг — положение в шашках и шахматах, в котором любой ход игрока ведёт к ухудшению его позиции.