Из узбекской поэзии

Алишер Навои

Газель

Весна без тебя – палача жгут, смертные муки, ад!
В нем красные розы меня жгут, белые – леденят.

Весна без тебя для меня – ад, ад ночи и ад дня,
Но в том раю, где ты без меня, нет ни льда, ни огня.

Если захочешь меня найти, стать под моим окном –
По лицу моему иди, по бороздам слез на нем.

Как в сладких плодах – горькая кость не удивит меня,
Так в сладких устах – твоих слов злость не удивит меня.

Не лги про меня, что там, в аду, гол и бос Навои.
Я одет и обут в печаль и беду – в подарки твои.

Нет, не боюсь лжи и угроз, хотя вижу над головой,
Как секиру в небе занес юный месяц – гонец твой.

Гафур Гулям

К нам приезжайте погостить, друзья!

Когда вы будете в Узбекистане,
То, как бы вы с дороги ни устали,
Я знаю, каждый звать вас в гости станет
Радушными, нелживыми устами, –
Но в первый дом входите в мой, друзья!

Гафур Гуляма знаете, конечно!
Мой адрес даст в Ташкенте каждый встречный.
В мой дом входите, я вам рад сердечно!
Без проволочек – жизнь так быстротечна –
Ко мне шагайте, я вас жду, друзья!

Мой садик – ваш! Пусть только скрипнет дверца!!
На грядках зелень мяты, кинзы, перца,
Вот свежая вода, вот полотенце,
А вот открытое вам настежь сердце!
И в сад и в сердце вас пущу, друзья!

Над огородом я для вас трудился,
Всего к столу нарвать распорядился!
Куда б хозяин иначе годился!
Жаль только, вот шафран не уродился,
А остальное – ваше все, друзья!

Ковер постелем и, чтоб слаще отдых,
Подушки бросив в шелковых разводах,
Прогнав печаль, забывши о невзгодах,
На языках пятнадцати народов
Споем, что в голову придет, друзья!

Кто детям рад, кто без детей скучает,
Зятьев и снох в придачу получает,
А там и внуков на руках качает…
Под детский крик по пиалушке чая
До ужина не выпить ли, друзья?

Я в юности еще пришел к решенью:
Дом без детей – как стол без угощенья,
Как шар земной без вечного вращенья!
За шумный дом свой не прошу прощенья!
Мы сами будем в нем шуметь, друзья!

Вином и мясом пахнет синий воздух.
Стол – как земля, а вы вокруг – как звезды!
Вот наш инжир, вот винограда грозди!
Лепешки теплые, – пока не поздно,
Я по куску вам отломлю, друзья!

Горит очаг, смешав в домашнем дыме
Дыханье сада с ветерком пустыни.
Вот персики с бочками чуть седыми,
Но раньше них давайте взрежем дыню!
Мы в этом не раскаемся, друзья!

Теперь, когда уже всерьез сидим мы,
Отведайте самсы, казы, нарына!
Пусть их названья непереводимы,
Но, чтобы суть понять, необходимо
Их все подряд попробовать, друзья!

Вино у нас домашнее, густое,
В нем слиток солнца плавает в настое.
Есть предложенье, самое простое:
Без лишних слов кувшина дно пустое
В кратчайший срок исследовать, друзья!

Вот вносит Муххарам, моя супруга,
Два блюда с пловом, два горящих круга!
Она прикладывает к сердцу руку,
И не спеша плывет от друга к другу,
И к плову приглашает вас, друзья!

А после плова, за зеленым чаем,
Мы к берегу поэзии причалим:
Фуркат, и Пушкин, и Джами вначале,
Ну, а потом, друг другу отвечая,
И что-нибудь свое прочтем, друзья!

Есть ваши книги у меня на полках,
Есть и мои. Взгляните втихомолку:
Писал я много, жил довольно долго,
И сколько их – я сам не знаю толком,
Пусть, если захотят, сочтут друзья!

Я заболтался! Время пролетело!
Душа бы вечно бодрствовать хотела,
Но, к сожаленью, спать желает тело…
Ночуйте здесь! Мы быстро это дело
Устроим каждому из вас, друзья!

Кто помоложе – тем ковров наносим,
Кошму в саду, под абрикосом, бросим,
Молодоженов на чердак попросим:
В Узбекистане ведь такая осень,
Что простудиться мудрено, друзья!

Итак, устами старого поэта
Я вас зову, прошу запомнить это,
Пусть издали, пусть даже с края света,
Хотите – осенью, а не боитесь – летом
К нам приезжайте погостить, друзья!

Хамид Гулям

Последний мост

Много мостов есть через Нил.
Описывать все – не хватит чернил.

Но этому вот, на котором стою,
Я посвящаю балладу свою.

Шофер Али согласен со мной,
Что мост этот – лучший мост под луной;

Али этот мост хвалит до звезд,
Каждую доску и каждый гвоздь!

Хотя скрипит от старости он,
Хотя не сияет над ним неон,

Но для араба он неспроста
Дороже любого другого моста!

– Этот мост мне дорог, – скажет араб, –
Как память о том, что я больше не раб!

Этот мост красив потому, что он мой!
По нему англичане ушли домой!

Ушли наконец-то, давно пора б! –
И долго вслед им глядел араб,

Покуда последней колонны хвост
Не прошел через этот, последний, мост,

Последний оставшийся не у дел
Генерал на «виллисе» прогудел,

И тени штыков прошли по волне
В последний раз, потонув на дне,

Последняя пушка, последний танк…
Отныне навеки да будет так!

Да будет так! И в память о том
Назвали мост «Последним мостом»!

Но, стоя на гордом этом мосту,
В балладе воспев его красоту,

Мы не забудем – ни я, ни ты, –
Что в Африке есть другие мосты.

Другие мосты, плохие мосты:
Иностранные ходят по ним посты.

Я проехал по Африке много верст,
Я видал в ее реках отсветы звезд,

Но со звездами рядом, вниз головой,
Под мостами ходит там часовой!

Нет, не только на Ниле – в других местах…
Не пора ли напомнить о тех мостах,

По которым не сам – так ногами вперед
Засидевшийся в Африке хищник уйдет?!

Не угроза, не с моста вниз головой!
Если хочет добром, пусть уходит живой,

Пусть уходит! Нет просьб других! Уходи!
Пусть уходит! Нет крика другого в груди.

Пусть уходит домой! Пусть уходит домой!
Через мой мост. Да, через мой!

Хотя ты его жадно считал своим,
Это я, африканец, зарыт под ним,

Это я тонул здесь. Я лес валил!
Это я его кровью своей полил!

Я твой бич и дубину тебе не прощу,
Но, не выстрелив в спину, через мост пропущу.

Пропущу тебя на условье одном –
Что ты мост перейдешь и забудешь о нем

До тех пор, пока смогут земля и вода
Твою тень со штыком забыть навсегда!

Нет в балладе конца. Мы под нею черту
Подведем на последнем самом мосту…

Гвоздика

Гвоздику я бы не пустил в балладу,
Да спутник так болтлив, что нету сладу!

В Александрию едем с ним на поезде.
И нет конца его сладчайшей повести

Про Фергали, про Фергали великого,
Про лацкан пиджака его с гвоздикою,

Известной каждому на побережии,
Зимой и летом неизменно свежею,

Просунутою незаметно кончиком
В петличку с тонким водяным флакончиком.

Мой спутник хочет, чтоб на всю планету
Я раструбил бы про гвоздику эту.

В нем нет еще и тени подозрения,
Что не сойдутся наши точки зрения.

Уже мы слезли с поезда, в отеле мы,
Свет погасили и легли в постели мы,

Но все струится с языка незримого
Рассказ про Фергали неповторимого:

– Он хлопок здесь скупает в эти месяцы.
Вам завтра утром предстоит с ним встретиться –

С его улыбкою, с его гвоздикою… –
Всю ночь мой спутник маятником тикает,

Гудит не уставая, словно радио,
А я его своим молчаньем радую,

Лежу, не сплю, ловлю сквозь гулы голоса,
Как волны бьют в береговую полосу

И как, шурша песком, сама пустыня
Перебегает улицы пустые.

Нет, не про Фергали с его гвоздикою –
Я про пустыню думаю про дикую,

Безводную, бесснежную, безмерную,
Не меренную рейкой землемерною,

С шатрами бедуинов гордо-рваными,
С их нищетой, прикрытою Коранами,

С мечтой о Ниле под кошмою каждою,
С неутоленным голодом и жаждою,

С песком, в зубах хрустящим как безумие,
С верблюдами, иссохшими как мумии,

С детьми худыми, как само отчаянье,
С глазами их, которых нет печальнее!

Я вижу в кровь исхлестанную спину
Батрачки, убежавшей с поля к сыну,

Я вижу хлопок на краю пустыни
И кровь на нем! И сердце мое стынет

От бешенства холодного и страшного,
От этого наследья дня вчерашнего.

Лежу. Молчу. А спутник все неистовей
Мне соловьем про Фергали насвистывает:

– Хотя и стар, но выглядит так молодо,
Когда плывет по рынку с белым золотом,

Как весел он, как вежлив, вот увидите!
Всегда с гвоздикой свежей, вот увидите!

И тут, себя сдержать уже не пробуя:
– Давайте спать! – я говорю со злобою.

Но сам всю ночь египетскую, лунную
Все не могу заснуть, с башкой чугунною.

Огни и звезды портового города…
А сердце, как ножом, тоской распорото!

Глаз не сомкнув, с утра иду на вылазку:
За домом дом, за вывескою вывеску –

Смотрю лавчонки, лавки, магазинищи…
Голодных ребра и жратвы корзинищи –

Открытое без всякого смущения
Богатства с нищетой кровосмешение.

А вот и порт, толпой судов заставленный,
И рынок здешний, до небес прославленный,

С его египетского хлопка кипами,
Со звоном денег, с криками и всхлипами,

С его торговцев языками бешеными,
Как колокол над городом подвешенными.

И среди этого столпотворения –
Вдруг мне навстречу, как стихотворение,

Сам Фергали с гвоздикой неизбежною,
Розовощекий, с сединою снежною.

Мы рынком сведены, людьми представлены,
Друг перед другом он и я поставлены.

Да, это верно, выглядит он молодо,
Нет на лице следов забот и голода.

Он горд, людей он криком не преследует,
Как тот бедняк, что продает последнее.

Всего одно движенье пальцем подано –
И горе тысяч куплено и продано…

Да, это верно, он нежнее нежного
Мне хвалит море хлопка белоснежного,

Но не хотел и на день бы остаться я
В его руках на белых тех плантациях,

Где крик батрачки, в кровь бичом обласканной,
Торчит гвоздикой красною из лацкана,

Где молоком грудным, как бык, он выпоен,
Из тысячи голодных сытым выкроен,

С улыбкой розовой, с походкой важною,
С гвоздикою, от слез ребенка влажною.

Наш разговор с ним тонкой ниткой тянется;
Сейчас рвану – и два конца останется!

Обоих нас я этим лишь обрадую,
Но как же быть тогда с моей балладою?

Чем гладкою концовкой быть испорченной,
Пусть лучше остается незаконченной,

Поскольку на гвоздику эту красную
И есть, и будут точки зренья разные.

Дым над хижиной

Эту свою балладу
начну я в глуши такой,
Где не найти адвоката,
лишь судьи есть под рукой.
Безмолвны рощи какао,
в хижинах нет огней;
Как вымерла вся деревня,
один лишь дымок над ней.
В хижине у Воттуна
все племя сошлось чуть свет.
Уже очаг догорает,
а Воттуна все нет.
Воттун пошел к англичанину,
три дня уже нет его.
Пошел передать он мысли
племени своего.
Но английский начальник
в железо его заковал
И только потом его мысли
к себе на допрос позвал.
Так легче выиграть диспут,
когда, придя на допрос,
Помнит, что он закован,
тот, кто мысли принес.
Ночное позднее время;
полисмену не по душе,
Что снова сошлось все племя
в Воттуновом шалаше.
Воттун говорил здесь речи,
он не просто болтун,
Говорят, что для всей империи
стал опасен Воттун,
Руки Воттуна закованы,
но в одной из газет,
Говорят, на первой странице,
напечатан его портрет.
Говорят, он сказал англичанам,
что земля под ними горит,
Говорят, это очень отчаянно –
то, что он говорит,
Будто бы масло пальмовое
и каучуковый сок,
Чем отдавать англичанину,
лучше вылить в песок,
Будто бы тот, кто спину
гнет для чужих барышей, –
Будто бы он унижен
таким порядком вещей.
Будто бы он поэтому
голоден, болен, слаб,
Будто бы здесь, в Нигерии,
есть еще слово «раб»,
Будто бы это слово
надо выжечь дотла.
Будто б тогда Нигерия
счастливой страной была!
О чем еще говорил он?
О чем говорил? Ах да!
Будто б врачей побольше
надо послать сюда;
Будто б надо лекарствами
пичкать черных детей;
Будто б они не выживут
без этих его затей;
Будто бы надо черным
школы построить тут;
Будто б они без грамоты
ну прямо не проживут;
Будто б все они люди,
у всех своя голова, –
И так говорил он, будто бы
сам верил в свои слова!
Полисмен идет по деревне.
Все заперто на замок,
Но над хижиною Воттуна
вьется в небо дымок.
Вьется тонкий, как волос,
среди непроглядной мглы
И упрямый, как голос,
закованный в кандалы.
Полисмен идет по деревне.
Полисмен до утра следит.
Хозяина нет, но в хижине
племя его сидит.
– Воттун в кандалы закован,
а что же сделаем мы?
Неужели мы свои мысли
не выручим из тюрьмы?
Против нас англичане
сети плетут свои.
Судья – племянник начальника,
начальник – дядя судьи.
Начальник сказал: – Из Лондона
пусть едет к вам
адвокат.
Но нанять адвоката
может тот, кто богат.
Тысяча фунтов стерлингов
адвокату цена.
У адвоката дети,
у адвоката жена.
Адвокату ехать и ехать –
Нигерия далеко.
Нет, нанять адвоката
племени нелегко:
Весь урожай какао
за самый хороший год
Тысячу фунтов стерлингов
племени не дает!
И все-таки, все-таки, все-таки,
пусть целый год голодать,
Надо тысячу фунтов
адвокату отдать.
Пусть берет свою тысячу,
пусть скорее едет сюда,
Чтобы спасти Воттуна
от неправедного суда!
Уже решается племя
на долгий голодный год.
Но у порога хижины
негр молодой встает:
– А вдруг у начальника нашего
и в Лондоне есть друзья?
А вдруг адвокату окажется
родственником судья?
И они с судьей соберутся
и все решат, как хотят.
И наши голодные дети
нам этого не простят!
Нет, лучше напишем в Гану,
там есть один адвокат.
Он черный, он телеграмму
нам дал, что приехать рад.
С начальником незнаком он,
судье не родственник он.
Он денег у нас не просит
за то, что знает закон.
Ему нужна только виза,
чтоб это дело начать.
Начальник должен поставить
на ней большую печать!
– Пусть ставит! – сказало племя. –
Пусть среди ночи встает.
И то, что назвал ты визой,
нам прямо в руки дает! –
И, покинув шалаш Воттуна,
все племя ночью пошло
К большому дому начальника,
где бетон и стекло.
Где в комнатах вентиляторы,
лед и водопровод.
Где день и ночь полисмены
вдвоем стоят у ворот.
Но их начальнику мало
в такую бурную ночь.
Он вызвал отряд полиции,
он просит ее помочь!
Полиция окружила
племя со всех сторон.
Теперь начальник спокойно
вышел на свой балкон.
– Зачем вы явились ночью?
– Потому что не можем ждать!
Ту вещь, что зовется визой,
ты нам должен отдать.
Ты должен на ней поставить
свою большую печать.
И пока не сделаешь это,
мы не будем молчать!
– Я не дам вам визы, я знаю,
что едет к вам адвокат
(Еще б не знать! У начальника
на телеграфе брат.)
Я не дам адвокату визы,
даром проездит он.
Воттун все равно виновен
и будет мной осужден!..
– Мы не уйдем без визы! –
Уже взведены курки,
Но, как черные статуи,
стоят впереди старики.
– Мы не уйдем без визы! –
говорят старики,
Людскими глазами глядя
в автоматов зрачки.
– Мы не уйдем без визы! –
твердят их мертвые рты,
Когда уже автоматы
пролаяли из темноты.
Не отступив от слова,
сами они не ушли –
Их сыновья и внуки
на плечах унесли.
Но и начальник слово
выдержал до конца.
Сослан Воттун в оковах
на добычу свинца.
Говорят, он пишет оттуда,
что будто бы попран закон,
Что будто бы он невинен,
что будто б зря осужден!
Но говорят, что будто бы
начальник все письма рвет
И будто бы так и будет,
пока начальник живет…
Не знаю, как это будет,
кто из них победит.
В хижине у Воттуна
племя его сидит.
И чтобы огонь был вечным,
в него всю ночь без конца
То один, то другой бросает
облитые гневом сердца!
Пусть будет конец баллады
занесен над врагом,
Как палка упрямого дыма
над вечным тем очагом!

Хамид Алимджан

Любовь

Заглянул мне в глаза, протянул мне цветы,
Приказал, чтоб держала их в сердце, на дне!
И поверила я, что оставил мне ты
Их в залог, что останешься жив на войне.

Знаю – судьбы любви в руки смелым даны;
Знаю – брошена молодость наша в бои;
Знаю – долго по дымному небу войны
Ветер гнать будет письма твои и мои.

Помню, как ты спросил меня, глядя в глаза:
– Будешь ждать меня, да? Будешь ждать меня, да?
И в глазах твоих твердых мелькнула слеза.
Не забуду ее никогда, никогда!

Для чего же меня ты оставил одну,
Когда я без тебя и дышать не могу!
Мне в разлуке не жить. Я ушла на войну,
За тобой, как огонь по степи, я бегу!

Не по-женски тяжелою стала рука.
В небе горькие флейты разлуки поют.
Нам не видно друг друг – война велика!
Может, так суждено, что нас порознь убьют?

Я целую тебя через тысячи верст
Прямо в губы далекие, прямо в глаза.
Поцелуй мой летит над пожарами звезд,
Над войной, над землей, где пурга и гроза.

Свои губы навстречу моим протяни.
Поцелуй твой летит через ту же пургу…
Может, так и не встретясь, замерзнут они,
Как две капли кровавых на белом снегу?

Зульфия

Зацвел урюк

«Зацвел урюк наш у окна» –
Так ты писал, когда был жив.
Урюк цветет. Живу одна,
На сердце камень положив.

О, если бы могли года
Огонь разлуки погасить!
В изнеможении сюда
Пришла свиданья я просить.

Протосковавши вечер весь,
Опять в знакомый дом вошла,
Одна заночевала здесь,
Где я с тобой вдвоем жила.

Рекой добра и теплоты
Здесь наша молодость текла.
Здесь счастье было. Здесь был ты.
Здесь я тобой полна была.

Здесь в доме каждый уголок
Напоминает ночи те,
И прежней песни уголек
Нет-нет и вспыхнет в темноте.

Здесь, глядя в милые черты,
Притихнув, молча я ждала,
Пока стихи допишешь ты
И оторвешься от стола.

В безрадостных своих ночах
Запомню до седых волос,
Как нежен был и величав
Тот, с кем так мало жить пришлось.

Горжусь, что ты писал при мне.
Пусть каждая строка твоя
Давно завещана стране,
Но первой слушала их я.

До смерти не забуду – нет! –
Тех прежних, тех счастливых нас.
Уже зарозовел рассвет,
Так и не дав сомкнуть мне глаз.

Твой голос как глухая боль:
«Зацвел урюк наш у окна…»
И со свидания с тобой
Опять я ухожу одна.

Мамарасул Бабаев

Ночью над стихами…

Всю ночь напролет костром горит моя голова,
Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,
Прямо в душу мою бьют кулаками слова,
Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.

Я для начала пробую написать о любви.
Бегут строка за строкою по бумаге бегом:
«Руки твои… Губы твои… Брови твои…»
Нет, не могу! Мне надо в эту ночь о другом:

«Мы взяли воду за горло. Нам власть над ней по плечу!
Глотай же ее, пустыня! Стань зеленой кругом!»
Но нет, я и об этом, оказывается, не хочу!
Будет и про пустыню. Но в эту ночь о другом:

«Мама, милая мама, наконец не буду в долгу,
Напишу о тебе, о самом мне до слез дорогом!»
Но, написав две строчки, я чувствую: не могу!
Нет, не могу! Я должен в эту ночь о другом!

Так почти до рассвета костром горит голова,
Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,
И бьют кулаками в душу неродившиеся слова,
Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.

Но наконец под утро, расталкивая слова,
Мысль о войне и мире решает ночной спор:
На плаху войны положена планеты голова, –
Кто же из рук убийцы вырвет его топор?

Позор моего молчания растет в глазах, как гора!
Если не я, то кто же выйдет на бой с врагом?
Через поля бумаги бегу со штыком пера:
Сегодня только об этом – и ни о чем другом!

Оркестр

В оркестре были мастера чудесные,
Трудились, не крича про свой талант.
Но бомбою замедленного действия
Упал к нам с неба новый музыкант.

Считая ожидания бесплодными,
Он к славе побежал, не чуя ног,
На голову, пустую и холодную,
Спеша надеть хоть краденый венок.

Он ловко путал музыку с клеветами,
На каждого сажая по пятну.
Он всплыть хотел, считая, что для этого
Полезно всех других пустить ко дну.

Мы поначалу даже не усвоили
Всех перемен фальшивого лица,
А тех, кто заподозрил, успокоили:
– Ну что ж, одна паршивая овца…

Нам надо было заниматься нотами,
А он был так напорист, так речист,
Что оказалось вдруг его заботами –
Все в пятнах! Только он, как голубь, чист!

Он, не создавший ни одной мелодии,
Гремел, свергал, то «против» был, то «за»!
И смешанное с подлостью бесплодие
В конце концов нам бросилось в глаза.

Чтоб он сошел с трибуны, настояли мы.
Нет, мы не стали рук ему вязать!
Напротив, подвели его к роялю мы,
Но он, увы, не мог ни ноты взять!

Чтоб оценить иные дарования,
Их надо сдвинуть с их привычных мест.
Мораль сей басни шире, чем название.
«Оркестр» – при чем тут, собственно, оркестр?

Аскад Мухтар

«Встал. Улица белым-бела…»

Встал. Улица белым-бела,
У двери робкие следы…
Зачем ты ночью здесь была?
Мой дом сожгла. Меня сожгла.
Чего под пеплом ищешь ты?

***

Чабан в горах, высоко от подножий,
За облаком, в рожок поет незримо.
А эхо вниз бежит и врет прохожим:
«Неповторимо я! Неповторимо!»