Ялта – Новороссийск

Пустяшный факт –
         а вот пожалте!
И месяцы
        даже
      его не истопали.
С вечера
       в Ялте
ждал «Севастополя».
Я пиво пил,
      изучал расписание,
охаживал мол,
      залив огибающий,
углублялся
          в круги
         для спасания
погибающих.
Всю ночь прождали.
         Солнце взвалив,
крымское
       утро
         разинулось в зное.
И вот
   «Севастополь»
         вылез в залив,
спокойный,
      как заливное.
Он шел,
   как собака
         к дичи подходит;
вползал,
      как ревматик
            вползает на койку.
Как будто
       издевается пароходик,
на нас
   из залива
      делая стойку.
Пока
   прикрутили
         канатом бока,
машина
      маслом
          плевалась мило.
Потом
   лебедкой
           спускали быка –
ревел,
   возможно
           его прищемило.
Сошел капитан.
         Продувная бестия!
Смотрел
      на всё
      невинней овцы.
Я тыкал
      мандат,
          прикрывая
            «Известия»
и упирая
   на то, что «ВЦИК».
Его
      не проведешь на мандате –
бывали
   всякие
      за несколько лет!
– Идите
       направо,
         червонец дайте,
а вам
   из кассы
      дадут билет. –
У самого лег
      у котла
         на наре.
Варили
   когда-нибудь
         вас
            в самоваре?
А если нет,
      то с подобным неучем
нам
       и разговаривать не о чем.
Покойнице
      бабушке б
            ехать в Батум –
она – так да̀ –
         недурно поспа̀ла бы.
В поту
   бегу
      на ветер палубы.
Валялась
       без всяких классов,
горою
   мяса,
      костей
         и жира,
разваренная масса
пассажиров.
А между ними
      две,
         в моционе,
оживленнейшие дамочки.
Образец –
      дореволюционный!
Ямки и щечки,
      щечки и ямочки.
Спросил капитана:
         – Скажите, как звать их?
Вот эти вот
      две
         моркови? –
– Левкович,
      которая порозоватей,
а беленькая –
      Беркович.
Одна говорила:
          – Ну и насели!
И чистая
       публика
         не выделена!
Когда
   на «Дофине» сидела
            в Марселе –
французы сплошь!
         Удивительно! –
Сидел
   на борту
      матрос лохматина,
трубе
   корабельной
            под рост.
Услышал,
        обдумал,
         ругнулся матерно
и так
   сказал
      матрос:
– Флотишко
      белые сперли
            до тла!
Угнали.
   У нас –
          ни кляпа̀!
Для нашей
      галоши
         дыры котла
сам
       собственноручно клепал.
Плывет плоховато –
         комода вроде.
На этих
      дыни возили раньше нам.
Два лета
       работал я
         в Райкомводе.
В Одессе
       стоит иностранщина.
Не пароходы,
      а бламанже!
У нас
   в кочегарках
         от копоти залежь,
а там
   работай
      хоть в паре манжет –
старайся,
       и то не засалишь.
Конечно,
       помягше
         для нежных задов,
но вот что,
      мои мамаши:
здесь тише,
      здесь тверже,
            здесь хуже –
                  зато
н-а-ш-е!
Эх,
      только были бы тут рубли –
Европа
      скупая гадина, –
уж мы б
      понастроили б нам корабли
– громадина!
Чтоб мачта
      спичкой казалась
            с воды,
а с мачты –
      море в овчину.
Тады́
катай
   хоть на даровщину! –
Не знаю,
      сколько это узлов
плелись,
      не быстрей комода.
И в Черное море
          плюнул зло
моряк
   из Райкомвода.

[1925]