Венера Милосская и Вячеслав Полонский

Сегодня я,
     поэт,
         боец за будущее,
оделся, как дурак.
        В одной руке –
венок
  огромный
      из огромных незабудищей,
в другой –
     из чайных –
           розовый букет.
Иду
  сквозь моторно-бензинную мглу
в Лувр.
Складку
   на брюке
        выправил нервно;
не помню,
     платил ли я за билет;
и вот
  зала,
     и в ней
        Венерино
дезабилье.
Первое смущенье.
        Рассеялось когда,
я говорю:
     – Мадам!
По доброй воле,
      несмотря на блеск,
сюда
     ни в жизнь не навострил бы лыж.
Но я
  поэт СССР –
        ноблес
оближ!
У нас
  в республике
        не меркнет ваша слава.
Эстеты
   мрут от мраморного лоска.
Короче:
   я –
     от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
        Он в вас души не чает.
Он
 поэлладистей Лициниев и Люциев,
хоть редактирует
      и «Мир»,
           и «Ниву»,
               и «Печать
и революцию».
Он просит передать,
         что нет ему житья.
Союз наш
     грубоват для тонкого мужчины.
Он много терпит там
         от мужичья,
от лефов и мастеровщины.
Он просит передать,
         что, «леф» и «праф» костя́,
в Элладу он плывет
            надклассовым сознаньем.
Мечтает он
     об эллинских гостях,
о тогах,
   о сандалиях в Рязани,
чтобы гекзаметром
        сменилась
            лефовца строфа,
чтобы Радимовы
        скакали по дорожке,
и чтоб Радимов
         был
         не человек, а фавн, –
чтобы свирель,
      набедренник
            и рожки.
Конечно,
    следует иметь в виду, –
у нас, мадам,
     не все такие там.
Но эту я
    передаю белиберду.
На ней
   почти официальный штамп.
Велено
   у ваших ног
положить
     букеты и венок.
Венера,
   окажите честь и счастье,
катите
   в сны его
        элладских дней ладью…
Ну,
  будет!
     Кончено с официальной частью.
Мадам,
   адью! –
Ни улыбки,
     ни привета с уст ее.
И пока
   толпу очередную
           загоняет Кук,
расстаемся
     без рукопожатий
           по причине полного отсутствия
рук.
Иду –
   авто дудит в дуду.
Танцую – не иду.
Домой!
   Внимателен
           и нем
стою в моем окне.
Напротив окон
      гладкий дом
горит стекольным льдом.
Горит над домом
        букв жара́ –
гараж.
Не гараж –
     сам бог!
«Миль вуатюр,
      дё сан бокс».
В переводе на простой:
«Тысяча вагонов,
        двести стойл».
Товарищи!
     Вы
      видали Ройльса?
Ройльса,
    который с ветром сросся?
А когда стоит –
кит.
И вот этого
     автомобильного кита ж
подымают
     на шестой этаж!
Ставши
   уменьшеннее мышей,
тысяча машинных малышей
спит в объятиях
        гаража-коло̀сса.
Ждут рули –
      дорваться до руки.
И сияют алюминием колеса,
круглые,
    как дураки.
И когда
   опять
      вдыхают на заре
воздух
   миллионом
        радиаторных ноздрей,
кто заставит
     и какую дуру
нос вертеть
     на Лувры и скульптуру?!
Автомобиль и Венера – старо̀-с?
Пускай!
   Поновее и АХРРов и роз.
Мещанская жизнь
        не стала иной.
Тряхнем и мы футурстариной.
Товарищ Полонский!
         Мы не позволим
любителям старых
        дворянских манер
в лицо строителям
        тыкать мозоли,
веками
   натертые
        у Венер.
  

[1927]