Маруся отравилась

Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
один
  с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор.
Он был
   монтером Ваней,
но…
  в духе парижан,
себе
  присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
– Ужасное мещанство –
невинность
     зря
       беречь. –
Сошлись и погуляли,
и хмурит
    Жан
      лицо, –
нашел он,
     что
      у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
– Ужасное мещанство –
семейный
     этот
      плен. –
Он с ней
    расстался
        ровно
через пятнадцать дней,
за то,
     что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
    денег надо,
а денег
   нет и так…
Себе
  Маруся
     яду
купила
   на пятак.
Короткой
     жизни
        точка.
– Смер-тель-ный
        я-яд
         испит…
В малиновом платочке
в гробу
   Маруся
      спит.
Развылся ветер гадкий.
На вечер,
     ветру в лад,
в ячейке
    об упадке
поставили
     доклад.

Почему?

В сердце
    без лесенки
лезут
     эти песенки.
Где родина
     этих
        бездарных романсов?
Там,
  где белые
      лаются моською?
Нет!
  Эту песню
      родила масса –
наша
     комсомольская.
Легко
     врага
     продырявить наганом.
Или –
   голову с плеч,
         и саблю вытри.
А как
     сейчас
     нащупать врага нам?
Таится.
   Хитрый!
Во что б ни обулись,
         что б ни надели –
обноски
   буржуев
       у нас на теле.
И нет
      тебе
     пути-прямика.
Нашей
   культуришке
         без году неделя,
а ихней –
     века!
И растут
    черные
дурни
      и дуры,
ничем не защищенные
от барахла культуры.
На улицу вышел –
           глаза разопри!
В каждой витрине
        буржуевы обноски:
какая-нибудь
        шляпа
         с пером «распри»,
и туфли
   показывают
        лакированные носики.
Простенькую
      блузу нам
и надеть конфузно.
На улицах,
     под руководством
            Гарри Пилей,
расставило
     сети
       Совкино, –
от нашей
    сегодняшней
         трудной были
уносит
   к жизни к иной.
Там
  ни единого
       ни Ваньки,
              ни Пети,
одни
  Жанны,
     одни
        Кэти.
Толча комплименты,
         как воду в ступке,
люди
     совершают
       благородные поступки.
Всё
  бароны,
     графы – всё,
живут
      по разным
       роскошным городам,
ограбят
   и скажут:
        – Мерси, мусье, –
изнасилуют
     и скажут:
         – Пардон, мадам. –
На ленте
    каждая –
           графиня минимум.
Перо в шляпу
      да серьги в уши.
Куда же
    сравниться
         с такими графинями
заводской
     Феклуше да Марфуше?
И мальчики
     пачками
стреляют за нэпачками.
Нравятся
     мальчикам
в маникюре пальчики.
Играют
   этим пальчиком
нэпачки
    на рояльчике.
А сунешься в клуб –
         речь рвотная.
Чешут
  языками
      чиновноустые.
Раз международное,
         два международное,
но нельзя же до бесчувствия!
Напротив клуба
       дверь пивнушки.
Веселье,
    грохот,
       как будто пушки!
Старается
     разная
        музыкальная челядь
пианинить
     и виолончелить.
Входите, товарищи,
            зайдите, подружечки,
выпейте,
    пожалуйста,
         по пенной кружечке!

Что?

Крою
     пиво пенное, –
только что вам
      с этого?!
Что даю взамен я?
Что вам посоветовать?
Хорошо
   и целоваться,
         и вино.
Но…
вино и поэзия,
      и если
         ее
хоть раз
   по-настоящему
           испили рты,
ее
 не заменит
     никакое питье,
никакие пива,
      никакие спирты.
Помни
   ежедневно,
        что ты
           зодчий
и новых отношений
            и новых любовей, –
и станет
    ерундовым
         любовный эпизодчик
какой-нибудь Любы
         к любому Вове.
Можно и кепки,
       можно и шляпы,
можно
   и перчатки надеть на лапы.
Но нет
   на свете
       прекрасней одежи,
чем бронза мускулов
         и свежесть кожи.
И если
   подыметесь
        чисты́ и стройны́,
любую
   одежу
      заказывайте Москвошвею,
и…
  лучшие
     девушки
           нашей страны
сами
  бросятся
      вам на шею.
  

[1927]