Я вспоминал года, когда…

Я вспоминал года, когда,
Как железные стрижи,
Пули, летя невпопад,
В колокола били набат.
Царь – выстрел вышли!
Мы – вышли.
А, Волга, не сдавай!
Дон, помогай!
Кама, Кама! <Где твои орлы?>
Днепр, где твои чубы?
Это широкие кости,
Дворцов самочинные гости,
Это ржаная рать
Шла умирать.
С бледными, злыми, зелеными лицами,
Прежде добры и кротки,
Глухо прорвали плотину и хлынули
Туда, где полки
Шашки железные наголо вынули.
Улиц, царями жилых, самозваные гости!
Улиц спокойных долгие годы!
Это народ выпрямляется в росте
С знаменем алой свободы.
Брать плату оков с кого?
И не обеднею Чайковского,
Такой медовою, что тают души,
А страшною чугунною обедней
Ответил выстрел первый и последний,
Чтоб на снегу валялись туши.
Дворец безумными глазами,
Дворец свинцовыми устами
Похож на мертвеца,
Похож на Грозного-отца,
Народ любимый целовал…
Тот хлынул прочь, за валом вал.
Над Костромой, Рязанью, Тулой,
Ширококостной и сутулой,
Шарахал веник пуль дворца.
Бежали, пальцами закрывши лица,
И через них струилась кровь.
Шумела в колокол столица.
Но то, что было, будет вновь!
Чугунных певчих без имен –
Придворных пушек рты открыты.
Это отец подымал свой ремень
На тех, кто не сыты.
И, отступление заметив,
Чугунных певчих Шереметев
Махнул рукой, сказав «довольно
Свинца для сволочи подпольной».
С челюстью бледной, дрожащей, угрюмой,
С остановившейся думой
Шагают по камням знакомым:
«Первый блин комом».
Вот она, вот она, вот она,
Охота на белых царей!
Нет. Веревкою серой обмотана
Свобода висит на Кремле.

1921, 1922