Переворот в Владивостоке

День без костей. Смена властей…
Переворот.
Линяют оборотни;
Пешие толпы, конные сотни.
В глубинах у ворот,
В глубинах подворотни,
Смуглый стоит на русских охотник.
Его ружье листом железным
Блестит, как вечером болото.
И на губах дыханье саки
И песня парней Нагасаки.
Здесь боевое, служебное место,
А за волною – морская невеста.
У самурая
Смотрел околыш боем у Цусимы.
Как повесть мести, полный гневом,
Блестел.
«Идите прочь» – неслась пальбы суровой речь,
Речь, прогремевшая в огне вам!
Над городом взошел заморский меч.
И он, как месяц молодой,
Косой, кривой…
Сноп толп, косой пальбы косимый,
Он тяжко падал за улицы на свалку.
Переворот… Дыхание Цусимы,
Тела увозят на двуколке.
И алое в бегах.
Торопится, течет, спешит рекою до зареза
Железо и железо!
Где зелень прежняя? Трава бывалая?
И знамя алое?
И ты, зеленый плащ пророка?
Тебя забыл дол Владивостока!
Он, променяв для новых дел,
Железною щетиной поседел!
Как листьями рагоз покрытое болото,
Ряды пехоты идут спокойно, молчаливо.
На суд очей далекого залива
Проходит тесная пехота.

Настойчив, меток
Ком дроби беглых глаз!
И город взят зарядом
Упорной сотни глаз.
И пыль, взметенная снарядом,
Опять спокойно улеглась.
И мертвых ищет водолаз.
Потом встает, в морских растениях,
И видят все: он поседел
И выпал снег на строгом бобрике.

С народом морозов – народы морей!
Боги мороза – на лыжи скорей!
Походка тверда самурая,
Праздника битвы уснувшего края.
А волны пели: звеним! звеним!
Вприпрыжку шашка шла за ним.
Как воробей, скакала по камням мостовой
И пищи искала – кто здесь живой?
Вот песнь: меняйте смерть на беглеца,
Два жребия пред вами,
Кому поссориться случилось!
Бывало, босая девчонка спешит за мальчишкой
Вприпрыжку, босая, кляня
Проказы юных лет!
О камни звеня,
Так шашка волочилась вслед!
Пускай белила, дерзкий снег лица,
На скулы выпали ему,
Разрез очей и темен, и жесток.
Пускай сукно зеленого покроя,
Знакомого войскам земного шара образца,
Одеждою военною служило,
Окраской полевых пространств,
А шашка нежность разделила
С нарядной записною книжкой,
Где тангенсы и косинусы,
Женой второй, ревнуя, ссорясь,
Но старый бог войны, блеснув сквозь облака
Улиц Владивостока, вздымал на воздух голубка,
Сквозя сквозь воина стекло
Видением ужасным.
Виденьем древнего лубка,
Глаза косые подымая,
Достойным воином Мамая
Он проходил, высокий горец.
В нем просыпались старые ножа сны
И дух войны, смертей счета
И пулеметов строгое «та-та!»
В броне из телячьих копыт
Он сошел с островного лубка,
И червем шелковым шиты
Голубые одежды его облака.
Где мертвые русы, старой улицы бусы, –
Желтые бесы; пушки выстрелом босы.
Гопак пальбы по небу топал,
Полы для молний сотрясал
Широких досок синевы,
Полы небесной половицы.
Смычок ходил Амура и Невы,
Огня сверкала полоса.
И сладко ловить, и сладко ловиться!
Паре глаз чужого бога,
Шуму крыл – улыбка дань!
Там, где темная дорога,
В сердце нежность и тревога,
Быстры уличные лица,
Сладко верить и молиться,
Темной улице молиться!
Бьется шашка его о пол,
Умный черный глаза пепел.
Море подняло белого выстрела бивень,
Море подняло черного зарева хобот,
Ока косого падает ливень,
Город пришельцами добыт.
Глаз косой, глаз-ручей
Льется, шумит и бежит.
Насмешливой улыбкой улыбайся,
Глаз, привешенный седой головою китайца!

В ночном лесу военных зарев
Он стукнул в дверь, рукой ударив.
Повторный удар кулака,
Это в дверь застучала опять
<Рука> моряка,
Его боевая рука, ночной шум в облака.
И падал град на град,
Не с голубиное яйцо, как полагается,
А величиною в скорлупу умершей птицы Рук,
Охотницы воздушной за слонами,
Дедов смутной грозы, может быть грезы,
Несущей слонят в своих лапах.
Слоны исчезали, как зайцы,
Почуяв ее приближавшийся запах.
Они бежали табунами в страну Сибири и березы,
Страшнее не видали сов они,
Желтым костром глаз очарованы,
Совы слонов!
Пришел немного пьяный и веселый,
Горел, желтел огонь околыша,
И кукла войн за ним, и кто-то шел еще.
Что хочет он у «русской няни»?
Стоит и дверь за ручку тянет.
«Моя играй-играя
С тобою мало-мало».
В такую пору ждать гостей?
Кто он? Быть подпоркой двери нанят?
Кто он, в полночь? Только стук.
Нет ответа, нет вестей!
Деревце вишневое, щебетавшее «да»,
Вишня в лучах золотого заката,
Бог войны, а с ним беда,
Стукнул в двери твоей хаты!
В старом городе никого нет, город умер и зачах,
Бабочка голубая, в золотых лучах!

Черные сосны в снегу,
Черные сосны над морем, черные птицы на соснах,
Это ресницы.
Белое солнце,
Белое зарево,
Черного месяца ноша,
Это глаза.
Золотая бабочка
Присела на гребень высокий
Золотого потопа,
Золотой волны.
Это лицо. Брызгами дерево,
Золотая волна золотого потопа,
Сотнями брызг закипела,
Набежала на кручу
Золотой пучины.
Золотая бабочка
Тихо присела на ней отдохнуть,
На гребень морей золотой
Волны закипевшей.
Это лицо.
Это училось синее море у золотого,
Как подыматься и падать,
И закипать и рассыпаться золотыми нитями,
Золотыми брызгами, золотыми кудрями
Золотого моря,
Золотыми брызгами таять
На песке морском
Около раковин моря.

Косая бровь все понимала,
«Моя играй-играя
Мало-мало».
Око косое бога войны
Старой избы окном покосилось,
Спрятано в бровях лохматых,
Белою мышью смотрело.
Он замер за дверью, лучше котов
Прыжок на добычу сделать готов.
Пела и билась железная шашка,
Серебряной билась игрой.
За дверью он дышит и замер
И смотрит косыми глазами.
«Моя тебя не знай!
Моя тебя видай-видай!
Моя с тобой играя мало-мало?»
Осада стен глухих речами!
Их двое, полузнакомы они,
Ведут беседу речью ломаной.
Он знает слабые места
Нагого тела, нагого воина проломы.
Он знает ямку живота,
Куда летит удар борца
Прямою вилкой жестких пальцев,
Могилы стук без обиняка!
Летит наскок наверняка!
Умеет гнуть быстрей соломы тела чужие
Он, малый и тщедушный,
Ровесник в росте с малышами,
Своей добычею послушной
Играет телом великана!
Одним лишь знаньем тайн силач,
Упругим мячиком ловкач,
Играет телом великана,
Умеет бросить наземь мясо,
Чужой утес костей и мяс.
Рассыпаться стеклом стакана
В пространство за ушами,
Двумя лишь пальцами вломясь,
Его умел, косой, без брони,
Косой удар ребром ладони.
Ломая кости пополам,
Чужой костяк бросать на слом,
Как будто грохнувший утес,
Угаром молнии коснувшись кадыка,
Приходом роковой падучей
На землю падать учит
Его суровая рука.
Иль сделав из руки рога,
Убийце выколоть глаза,
Его проворно ослепить
Наскоком дикого быка
И радость власти тихо пить.
И пальцам тыл согнув богатыря,
Приказ ума удесятеря,
Чтоб тела грохнулся обвал
И ноги богу целовал.
И пальцы хрупкие ломать,
Согнув за самые концы,
Убийцу весть покорнее теленка.
Иль бросить на колени ниц
Чужое мясо, чужой утес,
Уже трусливый, точно пес.
Иль руку вывернув ему,
На пол-прямых согнувши локоть,
Вести послушнее ребенка
И за уши всадив глубоко ногти,
Ухода разума позвать чуму
И на устах припадок пены,
Чтобы молитвою богам,
Землею мертвою легли к его ногам
Безумных сил беспомощные члены.
Или чужие наклоняя пальцы,
Победу длить и впредь и дальше!
В опасные места меж ребер
Он наносил удар недобер
И, верный друг удачи,
Нес сквозь борьбу решения итог,
Как верный ход задачи:
Всё, кроме ловкости, ничто!
Четою птиц летевших
Косые очи подымались кверху
Под тонкими бровями.
Как крылья, эти брови, как крылья в часы бури,
Жестокие и злые, застывшие в полете.
И красным цветком осени
Были сложены губы.
Небрежный рта цветок, жестокою чертой означен,
На подбородок брошен был широкий, –
Это воин Востока.
Пыли морской островов, пыли морей странный посол,
Стоял около двери, тихо стуча.

<Весна 1922>