Два сна(Китайская поэма)

I

Весь двор усыпан был песком,
Цветами редкостными вышит
За ним сиял высокий дом
Своей эмалевою крышей.

А за стеной из тростника,
Работы тщательной и тонкой,
Шумела Желтая река
И пели лодочники звонко.

Лай-Це ступила на песок,
Обвороженная сияньем,
В лицо ей веял ветерок
Неведомым благоуханьем,

Как будто первый раз на свет
Она взглянула, веял ветер,
Хотя уж целых десять лет
Она жила на этом свете.

И благонравное дитя
Ступало тихо, как во храме,
Совсем неслышно шелестя
Кроваво-красными шелками.

Когда, как будто донесен
Из-под земли, раздался рокот,
Старинный бронзовый дракон
Ворчал на каменных воротах:

«Я пять столетий здесь стою,
А простою еще и десять,
Судьбу тревожную мою
Как следует мне надо взвесить.

Одни и те же на крыльце
Китаечки и китайчонки,
Я помню бабушку Лай-Це,
Когда она была девчонкой.

Одной приснится страшный сон,
Другая влюбится в поэта,
А я, семейный их дракон,
Я должен отвечать за это?»

Его огромные усы
Торчали, тучу разрезая,
Две тоненькие стрекозы
На них сидели, отдыхая.

Он смолк, заслыша тихий зов,
Лай-Це умильные моленья:
«Из персиковых лепестков
Пусть нынче мне дадут варенья!

Пусть в куче розовых камней
Я камень с дырочкой отрою,
И пусть придет ко мне Тен-Вей
Играть до вечера со мною!»

При посторонних не любил
Произносить дракон ни слова,
А в это время подходил
К ним мальчуган большеголовый.

С Лай-Це играл он, их дворцы
Стояли средь одной долины,
И были дружны их отцы,
Ученейшие мандарины.

Дракон немедленно забыт,
Лай-Це помчалась за Тен-Веем,
Туда, где озеро блестит,
Павлины ходят по аллеям,

А в павильонах из стекла,
Кругом обсаженных цветами,
Собачек жирных для стола
Откармливают пирожками.

«Скорей, скорей, – кричал Тен-Вей, –
За садом в подземельи хмуром
Посажен связанный злодей,
За дерзость прозванный Манчжуром.

Китай хотел он разорить,
Но оказался между пленных,
Я должен с ним поговорить
О приключениях военных».

Пред ними старый водоем,
А из него, как два алмаза,
Сияют сумрачным огнем
Два кровью налитые глаза.

В широкой рыжей бороде
Шнурками пряди перевиты,
По пояс погружен в воде,
Сидел разбойник знаменитый.

Он крикнул: «Горе, горе всем!
Не посадить меня им на кол,
А эту девочку я съем,
Чтобы отец ее поплакал!»

Тен-Вей, стоявший впереди,
Высоко поднял меч картонный:
«А если так, то выходи
Ко мне, грабитель потаенный!

Борись со мною грудь на грудь,
Увидишь, как тебя я кину!»
И хочет дверь он отомкнуть,
Задвижку хочет отодвинуть.

На отвратительном лице
Манчжура радость засияла,
Оцепенелая Лай-Це
Молчит – лишь миг, и все пропало.

И вдруг испуганный Тен-Вей
Схватился за уши руками…
Кто дернул их? Его ушей
Не драть так сильно даже маме.

А две большие полосы
Дрожали в зелени газона,
То тень отбросили усы
Назад летящего дракона.

А дома в этот миг за стол
Садятся оба мандарина
И между них старик, посол
Из отдаленного Тонкина.

Из ста семидесяти блюд
Обед закончен, и беседу
Изящную друзья ведут,
Как дополнение к обеду.

Слуга приводит к ним детей,
Лай-Це с поклоном исчезает
Но успокоенный Тен-Вей
Стихи старинные читает.

И гости по доске стола
Их такт отстукивают сами
Блестящими, как зеркала,
Полуаршинными ногтями.

Стихи, прочитанные Тен-Веем

Луна уже покинула утесы,
Прозрачным море золотом полно,
И пьют друзья на лодке остроносой,
Не торопясь, горячее вино.

Смотря, как тучи легкие проходят
Сквозь лунный столб, что в море отражен,
Одни из них мечтательно находят,
Что это поезд богдыханских жен;

Другие верят – это к рощам рая
Уходят тени набожных людей;
А третьи с ними спорят, утверждая,
Что это караваны лебедей.

Тен-Вей окончил, и посол
Уж рот раскрыл, готов к вопросу,
Когда ударился о стол
Цветок, в его вплетенный косу.

С недоуменьем на лице
Он обернулся: приседая,
Смеется перед ним Лай-Це,
Легка, как серна молодая.

«Я не могу читать стихов,
Но вас порадовать хотела
И самый яркий из цветов
Вплела вам в косу, как умела».

Отец молчит, смущен и зол
На шалость дочки темнокудрой,
Но улыбается посол
Улыбкой ясною и мудрой.

«Здесь, в мире горестей и бед,
В наш век и войн и революций,
Милей забав ребячьих – нет,
Нет глубже – так учил Конфуций».

II

Не светит солнце, но и дождь
Не падает; так тихо-тихо,
Что слышно из окрестных рощ,
Как учит маленьких ежиха.

Лай-Це играет на песке,
Но ей недостает чего-то,
Она в тревоге и тоске
Поглядывает на ворота.

«Скажите, господин дракон,
Вы не знакомы с крокодилом?
Меня сегодня ночью он
Катал в краю чужом, но милом».

Дракон ворчит: «Шалунья ты,
Вот глупое тебе и снится.
Видала б ты во сне цветы,
Как благонравная девица…»

Лай-Це, наморщив круглый лоб,
Идет домой, стоит средь зала
И кормит рыбу-телескоп
В аквариуме из кристалла.

Ее отец среди стола
Кольцом с печатью на мизинце
Скрепляет важные дела
Ему доверенных провинций.

«Скажите, господин отец,
Есть в Индию от нас дороги
И кто живет в ней, наконец, –
Простые смертные иль боги?»

Он поднял узкие глаза,
Взглянул на дочь в недоуменье
И наставительно сказал,
Сдержать стараясь нетерпенье:

«Там боги есть и мудрецы,
Глядящие во мрак столетий,
Есть и счастливые отцы,
Которым не мешают дети».

Вздохнула бедная Лай-Це,
Идет, сама себя жалея,
А шум и хохот на крыльце
И хлопанье ладош Тен-Вея.

Чеканный щит из-за плеча
Его виднеется, сверкая,
И два за поясом меча,
Чтоб походил на самурая.

Кричит: «Лай-Це, поздравь меня,
Учиться больше я не стану,
Пусть оседлают мне коня,
И я поеду к богдыхану».

Лай-Це не страшно – вот опушка,
Квадраты рисовых полей,
Вот тростниковая избушка
С заснувшим аистом на ней.

И прислонился у порога
Чернобородый человек;
Он смотрит пристально и строго
В тревожный мрак лесных просек.

Пока он смотрит – тихи звери,
Им на людей нельзя напасть.
Лай-Це могучей верой верит
В его таинственную власть.

Чу! Голос нежный и негромкий,
То девочка поет в кустах;
Лай-Це глядит – у незнакомки
Такая ж ветка в волосах,

И тот же стан, и плечи те же,
Что у нее, что у Лай-Це,
И рот чуть-чуть большой, но свежий
На смугло-розовом лице.

Она скользит среди растений,
Лай-Це за ней, они бегут,
И вот их принимают тени
В свой зачарованный приют.

<1918>