Над зыбью незыблемое

Шумит, шуршит и шелестит
  Шипучий вал, свой бег свершая.
Шершав шатучей влаги вид,
  Вода морей, она чужая.
Не пролепечет ручейком
  Ту сказку воркотливой няни,
В которой с чудом ты знаком,
  Вступая в мир по светлой грани.
В воде морей и нет реки,
  Хоть в Море все впадают реки.
А как шуршат нам тростники,
  Когда полюбим мы – навеки,
Навеки милое лицо
  Любовью расцветет в апреле,
И от души к душе кольцо
  Перескользнет под стон свирели.
Но эта летопись была
  В родной глуши лесного края,
Где гуд густой колокола
  Качают, в помыслы вливая.
Где в каждый день наш входит звон,
  Ласкает Божья близость храма,
И лики темные икон
  Овиты дымкой фимиама.
Но эта летопись цвела
  В краю, где в зимний сон тягучий
Внезапно входит вздох тепла,
  Под мартовской лиловой тучей.
Где Благовещенье, – как дух
  В полутелесной оболочке, –
От сердца к сердцу шепчет вслух:
  «Дарите синие цветочки».
Где с выси солнечных зыбей
  Нисходит тайна без названья, –
Где не стреляют голубей,
  А нежно чтут их воркованье.
Но эта летопись была, –
  Ее не предадим ущербу! –
Там, где, христосуясь, пчела
  Целует золотую вербу.
И вот чужой мне Океан,
  Хоть мною Океан любимый,
Ведет меня от южных стран
  В родные северные дымы.
И я, смотря на пенный вал,
  Молюсь, да вспрянет же Россия,
Чтоб конь Георгия заржал,
  Топча поверженнаго Змия!