Домовой

Былому конец! Электронный век!
Век плазмы и атомных вездеходов!
Давно, нефтяных устрашась разводов,
Русалки уплыли из шумных рек.

Зачем теперь мифы и чудеса?!
Кругом телевизоры, пылесосы,
И вот домовые, лишившись спроса,
По слухам, ушли из домов в леса.

А город строился, обновлялся:
Все печи – долой и старье – долой!
И вот наконец у трубы остался
Последний в городе домовой.

Средь старых ящиков и картонок,
Кудлатый, с бородкою на плече,
Сидел он, кроха, на кирпиче
И плакал тихонечко, как котенок.

Потом прощально провел черту,
Медленно встал и полез на крышу.
Уселся верхом на коньке, повыше,
И с грустью уставился в темноту.

Вздохнул обиженно и сердито
И тут увидел мое окно,
Которое было освещено,
А форточка настежь была открыта.

Пускай всего ему не суметь,
Но в кое-каких он силен науках.
И в форточку комнатную влететь
Ему это – плевая, в общем, штука!

И вот, умостясь на моем столе,
Спросил он, сквозь космы тараща глазки:
– Ты веришь, поэт, в чудеса и сказки?
– Еще бы! На то я и на земле!

– Ну то-то, спасибо хоть есть поэты.
А то ведь и слова не услыхать.
Грохочут моторы, ревут ракеты,
Того и гляди, что от техники этой
И сам, как машина, начнешь рычать!

Не жизнь, а бездомная ерунда:
Ни поволшебничать, ни приютиться,
С горя даже нельзя удавиться,
Мы же бессмертные. Вот беда!

– Простите, – сказал я, – чем так вот маяться,
Нельзя ли на отдых? Ведь вы уже дед!
– Э, милый! Кто с этим сейчас считается?!
У нас на пенсию полагается
Не раньше чем после трех тысяч лет.

Где вечно сидел домовой? В тепле.
А тут вот изволь наниматься лешим,
Чтоб выть, словно филин, в пустом дупле
Да ведьм непотребностью всякой тешить.

То мокни всю ночь на сучке в грозу,
То прыгай в мороз под еловой шапкой. –
И, крякнув, он бурой мохнатой лапкой
Сурово смахнул со щеки слезу.

– Ведь я бы сгодился еще… Гляди.
А жить хоть за шкафом могу, хоть в валенке. –
И был он такой огорченно-маленький,
Что просто душа занялась в груди.

– Да, да! – закричал я. – Я вас прошу!
И будьте хранителем ярких красок.
Да я же без вас ни волшебных сказок,
Ни песен душевных не напишу?

Он важно сказал, просияв: – Идет! –
Затем, бородою взмахнув, как шарфом,
Взлетел и исчез, растворясь за шкафом,
И все! И теперь у меня живет!

1971 г.