Transeat ame calix iste

“Transeat ame calix iste!”
(«Да минует меня сия чаша!»)
Иисус Христос

20... кромешностей – этому творчеству название!
Звуки ударения на этой частоте!
20... говорят моими нервами, шаг за шагом,
за флагом и флагманом в нищете,
и не видать юродивым Бога в суете.

– Кто к ответу призовёт думанную хитрость?
– Кто плаху спросит за усекновение голов?
– Кто в целом соберёт разодранные части дней?
– Кто новым дням причастия обещает?
– Кто прячет в перьях, что явью Бог воскрес?!
– Кто Агнцев заклал в чурной чёрной мессе?
– Кто, кто и как?! Иль нет автора пьесам этим и вовсе?

Подождём, подойдём, ём, ё, ё, ё – моё иль наше?
Нутро моё пропахло скипидаром,
моё нутро давно уж не цветёт,
и не нужно оно давно никому даже даром!

20... годов, оков, и оков и людей, или чудес без небес, иль небес без чудес,
что нимбом просвистели да всклокочёнными дождями-лохмотьями выползли
из жернов висок и разъехались чучундроклумбами.
За всех человеков и челоблеков, больших и малых, цельных иль рваных,
алых и малых – всех, что любил я, полюблю иль нет.
За тех, кто нравился в духовной пещере и в залах идиотского бытья,
за толпу гримас, залитую чаем, за Гамлетовских Ёриков, чучел и позвонков,
за знатность кошмара гипсовых шагов, за бдительность клошарных ползучих звонков.

20...и одна падишаховая ночь – моя память
и арт-осмотр, перепросмотр и прощальное вечере.
Не бойтесь никто!Это не мщение,
а просто конфиденциальный осмотр Дон-Кихота и Санчо Панса.
Хотя без Санчо. Он на ранчо у пигмеев и притворяется геем, чтоб я его не звал!

Боль всегда есть праздник роста. И у помоста срочность туманного б(м)ытия.
Всегда замыкал я ключики,
всегда покупал лютики...
И вот когда я битву закончил и себе спокойствие дервиша пророчил, –
суровой гвардии шизоидный сын, –
чудесно хотел причаститься,
да к безмолвию босо прислониться,
я душу-пленницу полюбил!
И всё это не из 20...го, хоть из 20...-го...
и виселицу свою млечную пред Господом я вскипятил.
20... – малый атлас из личной спиритографии
и убиенные ошибки орфографии.

Я завидовал поездам шумным,
не притворялся террором умным
и рельсы не взрывал на станциях,
не делал имидж на Констанциах!
Говорят, что главный мой изъян –
то, что в душе я Д'артаньян!

Выстою до конца мою продвинутую любовь, –
бледно-жёлтую, как губы моего Пита и вангоговские усы, – мой монмартр!
Выстою свой рёв, скотскую вмятину.
Люди, слушайте, откройте глаз-окна, волос-копна!
Я – повелитель высохших губ, я – высохшие губы
от повеления и расхититель яви снов, кинжалов смерти в списках спроса.
И если моя кровь, льющая изо рта,
будет превращаться в прекрасные вина,
я никому эти вина отпить не предложу,
а только чай малиновый, похожий на губы твои чай!
Я предлагаю всем женщинам закончить работу Пенелопы,
из Буркина–Фасо, окропить слезами ночную фасоль.

Был быком я, но не тореадором. И на мосту, как на посту,
ждал поезд черни в час вечерний,
и чайкой-гайкой вкручиваясь возле, в позе телесного запора,
и баюкал свою мандрагору, как гору из детства макового своего!
Я был быком, но меня казнили. Меня публика колола на бис.
Я был быком, и штык надзора был томен и тёмен, как Улис;
20... смертей и рождений, 20... счастливых минут!
И разве писаться перестало?
Разве мучениям фраз не хватало?
Разве кончался мой путь?!

Но... я ещё сильный и смелый. И могу умереть, как герой!
И за Господа я всецело! Из-за Господа душа терпела.
И за Иисуса умру, чётко, бдительно и ясно себе внимая и ругая за долгий простой!
Стану я великой запятой, иль пеленой,
иль просто Ноем, действующим тихо.
Хочу стать я царём вселенной личной,
Я толтек. Я не из вас.
Не знаю, какое я поколение. Я – этапированный космочас!
Говорят, что любовь моя – грех.
Говорят, терпенье – тоже.
Говорят, что не знаю я страх.
Да и двигаться так в неволе – негоже!
Но я им не верю! Я – одинокий слон!
Я – дальнеокий питон.
Счастливой охоты Пит! Видите, как охотится он?!
Сжимаю я себя до рвоты злобой,
взрываюсь я фугасной бомбой.
Я – зной, что приходит после зимы, минуя осень.
Знаю я: любовь подруга со мной проносила.
И любовь всю эту я приму,
хоть она изрядно износилась.
Радуйся, не радуйся и спи, моя скука.
Как на исповеди, почти всю правду она говорит.
Моя любовь, как саламандра:
не тонет, не мёрзнет, в огне не горит!
Я никогда не считал снежинок с тобою,
я хотел всегда не "что", а "как" и "почему",
хлопали мы нейлоновыми дверями и просто говорили: "Быть по сему!"
Всегда хотел я выше,
никогда не хотел – как во сне.
Я никогда не хочу тише.
Я хочу к Господу в небесе!

20... – и да и нет. Я, наконец-то, взвызнул.
Хорошо, перестань, не хочу, отмогу, отмолчу,
а ты останься! Расколот я надвое.
Уборщик я вокзального шафета.
В фальц-старте моя эстафета.
Высох без воды я – сузы кичмен и пивня реимен!
Ох, эти 20...после революции!
Слушай ты, прекрасное зарево, открой гадюковые яшмы и вылей яхонтовое варево!
Знаю я, ты отравлена. И знаю даже чем.
Да, знаю я противотравлево, но оно тебе незачем!
Знаю – Господь недоволен. Делаю всё, что могу.
Я – лишь поэзии атмосфера. Никому больше я неотмогу!

20...... под небом все!
Под небом мы. Под небом я. Под небом друзья, коих нет.
Враги, коих весь свет. Под небом честь заменяют на лесть,
а после лесть превращают в месть;
Под небом клятвы, как лярвы – они кудрявы и явны.
Лодыри-поводыри – зрячие, но горько спящие.
Под небом слепые – они, как немые.
Я вылечил сердце, вовлёк его в доверие,
дела с розовым каимом и пафосом новогодним и годным,
и модным стал, когда достал пьедестал
для губ твоих и труб своих,
звукам зарёк истину слёзной октавы!
Но кто-то говорит, что всё, что любимо,
то быстро выгорает и, возгораясь, не горит совсем!
И когда я просыпаюсь с надчревной ночной болью, я говорю:
Не надо тебя! Не хочу тебя! Всё не в масть.
Я точно знаю, я скоро спопырнусь,
замрёт земля и аукнет от попыха моего.
И впопыхах накроет меня мягкой, нежной
и тёплой материнской ладонью.
Зажжёт молекулы печь, и заиграет гармонь
про боль и бессмысленность детства,
юношества и отрочества моего!
Я – безупречное описание ждущего,
и
ищущего,
и
пишущего про всё это.
Я – гениальной поэзии лгун, фанарная мантия зари.
Я – самый молодой блуд,
а после пуд,
а после зуд из Кесарии,
а после... Да будь!
Я – самый молодой и правильный оябун!
Если это всё правда: если под звёздами есть взаимность,
если эта боль множится не зря,
если есть смысл в судейской правде бытия,
если ниспосланная богом, вытканная в ночь и та душа,
что горит и сочит любовью не зря, –
всё вытерплю я.
Над радугами вымчу,
и увидят рикшу дамы из ивового мира;
прощу я всем другам,
выскажусь недругам,
выскажусь послугом,
с лугом и вьюгом,
да юнгам северных морей скажу, что викинг я.

И за это налей! Налей мне виски
из вишнёвой сиськи девственницы викингши.
И Господь, чуть выпивший,
ледоколом «Ленин» душу мою пополам взрежет
и выселит из айсберга личного за жар и опасное плавание,
и таяние грязных льдин, и взрыва духо-мин.
И я отважусь, намажусь волнами таурегов
и крикну один, как ОДИН,
что очень я Господа Иисуса Люблю.
Заору, что есть мочи, без порчи,
в айсберговой ночи,
с подвешенными кровавыми льдинками на ресницах заору:
"Прости, Иешуа-Боже!Хоть не стою я и куска молекулы твоего внимания,
я выучу закон отпирания и отопру иль отомру.
Отопру двери, идущие к Тебе, к Господу единственному, цельному, моему.
Господу моих событий, Свидетелю моих отбытий да гаранту правильности моей.
Я тебя люблю и знаю – это мало!
Я за Тебя умру, но мало, очень мало!
Я за Мать твою, за Владычицу Пресвятую
сделаю розы из слёз покаяния
и умою следы Ног Её Божественных.
И хочу я, грешный и ничтожный,
чтоб Богородица про это знала,
да меня бы, юродивого, как брата обнимала.
Хоть знаю я, чтобы... когда бы... как бы...
мало, всё человеческое, всё человечье,
всё человечество, всё население вселенных невечных и вечных,
вся вечность, млечности успешность, вся ношность, вся спешность,
цельность убого, и мало, очень мало!

20...годов – я без оков.
Я сам – оковы, я – остальные подковы боевых рысаков.
Принять готов я ораву чужих атак просто за так.
Ведь брат во Христе мне распятый Спартак.

Я выздоровлю от болезни, неудобства,
от боли притворства
и буду опять я первый нервный из местных нервных ребят.
И первая волчара, ставшая отцом и матерью
для семерых малых и глупых козлят!

И снова люблю! Я смерти не боюсь,
а значит, ничего не страшусь, кроме как Господа.
Не додобыть душу мою спящую, не раздробить,
да никого не осудить, чтоб совесть данную не остудить.
И не зудить языком и духом,
не ёрзать чародеем, не клацать брюхом,
не слушать чёрта острым слухом
и не хвастаться забавным ухом,
что нацепили для помехи глупые вехи личной истории!

Я стану горбатым от ряжести любви,
набатым от реквием-откровения.
Стану мнением от вымыслов высоких и сочных,
и комнатой для омовения!
Стану я Богово именем малым,
Его кровушки приятием талым
и крикну всем:
"Стреляете мне в сердце! Останусь целым!
Снимайте кожу с меня, убедитесь – я спелый!
У меня есть лоб, на нём – крест воина!"

У меня от тебя в мозгу пробоина!
20...– я, ты и мы вынесли свой город.
Мы – гладиаторы, мы – новаторы, мы – ораторы,
владельцы мы местных лепрозорий,
диета лучших санаториев,
звуки великих ораторий,
гудки и скрипы пневмоторий.

20... Мы не забыли свой холод, и свой голод,
и туши замёрзшие и вмёрзшие в квадратуре ночи.
Умерли наши мамы.
Мы сами мамы да губы малышей.
Вскарабкались мы на крышу.
Мы – Карлсоны и Джексоны океанов,
что видны за крышами домов и нишами наших плотоядных душ;
Тут горстка звёзд-беспредельщиков.
Они – друзья привидений-перебежчиков.
У нас кокаиновые ноздри,
у нас сюрреалистический нюх.
Мы - Париж последнего танго шлюх!

Возьми страх ямщика, возьми ты коку за щеку
и пососи за меня в доме, где незачем переодеваться!
И будет некуда деваться, когда заглянет красавица Смерть,
чтобы в ту ночь с тобою остаться
и никогда уж не расстаться!
Но лязгай ногами, попадешь ты в нервы!
Не спеши – вылетишь ты первой!
Не бодайся – ты ранишь чело!
Не перекрикивай то, что весело!
то, что нецело,
то, что всецело,
то, что немело,
ту, что не ело,
не съело,
не спело,
не стлело,
и ту, что не вольна,
а лишь Богом больна и вольна
кровь свою руками трогать!
Поверь – я живу тобою. Я с тобою.
Я – соль. И не только нарастающая и нетающая,
долго лающая, одинокая, слепоокая боль!

Не отнимайте у меня сказки.
Я – рыцарь, пусть побеждённый,
но на коне-единороге.
Не мигай слишком глазками и порой выглядывай вовне!
Не запугивай уходом полным.
Поверь, ты ещё не пришла и вряд ли придёшь.
Ты лишь зашла кофию отпить и в тепле побыть.
Но и после кофе, на гофре опека моя.
И вроде бы начала ты со мною жить
и, как Пенелопа, нескончаемо шить...
И быть... и быть...
Не говори голосом злобным.
Это не правда. Замена это ложным!
20... – ты была всегда моим творением,
и я тебя заразил вишнёвым вареньем!
Была ты невыражаемой, но тебя я выразил!
Ты – моё стихотворение.
Творить себя в тебя я учил!
Впусти меня, подруга, я ржавею.
Уходит из меня мечта и желание стука.
Прости, если кое-что не с тобою.
Прости, что в чём-то был я неправ!
Прости, что не скинул тебя с себя.
Прости, видел я твою боль.
Прости, что всегда тебя прощал.
Прости, что всегда тебя навещал,
а когда от тебя уезжал,
тебя я всегда заключал,
и улетать не выпускал.
Прости, что твои глупости крал.
Прости, что бесстыдство твоё вращал.
Прости, о болях душе сообщал.
Прости, что чахнуть тебе мешал.
Зажги восторженные глазёнки, дура.
Будь, как Робинзона глупая НЮРА.
Долгорукий я твой Юра!
Сухость твоих треснутых губ
в кровь твою мокрую впусти,
и звуками-муками из души твоих окон
к окнам моей мечты, грёз-гроз прижми и льсти!
Прострели мой раковый ранец,
сбей с ритма мой раковый танец,
сотри мой тусклый дервиш-рванец.
Ты – моя Индианка, я – твой Пакистанец!
Ты – моя любосдобная, вишнекрасная,
вкусно-звонкая, зорько-сочная, сочно-срочная ода.
Я – твой безабзаца, шашни–важный,
поэтический держи-морда!
В моих губах виски твоих вишнёвых губ,
в глазах моих – кос твоих яхонт столпотворение.
В помыслах сладких – со станом бёдер твоих столкновение!
В моей душе – благо твоё да славление,
в крови – инцест стихов моих да рвение,
в глазницах – наша Ницца и волны твои Тихого Океана.
В моей походке – глаз твоих сопровождение,
во вкусе – сочных ягодиц твоих горение!
Задушен от любви твоего я благовония,
отпущен за ядом исключения,
выпущен за сроком заключения.
В прощении – просьба да сомнения.
В ухе моём – имя да пуля брожения.
В пупке – сеппуку зубьев обсуждения.
В вине моей – юродивость и злости прения.
В кошмарах моих – вдруг танго да сверхзрения.
В жаре – холод да тьма прикосновения.
В вопросах да спросах – лохмы детских нахождений.
В невинности моей – бёдер хрустальных извращения.
В имени моём – вина твоего неимения.
В истине – правда от откровения,
в бессоннице моей - явь волчьих пений.
Всё вместе мы. Да с нас, да в уповании!
Нас приготовили для высших заданий.
Я не гожусь для пустых лобзаний.
И я не из ваших ветхих зданий!
Любовь моя – сюжет из опозданий!
Слышишь ты, моя сука сучарей,
вечная люлька для юных царей,
слышишь ты, моё единственное кладбище?!
Не предлагай мне яду на–яду,
ты лучше кипяточку для чаю налей
и окропи чаем побольше сухарей.
20... – от Христовой революции.
Так сколько же монета бабушкина последняя стоила унций?!
Ведь сказал Иисус: "Медяки эти подобны революции!"

Солнце первые взбучки выдало,
моя влюблённость из гнезда чуть не выпала!
Ты показалась, как в кино.
И ленты порвались, и фильм отложили.
20... революционных шествий хочу,
но без происшествий, с волшебством.
Мы не покупаем похоронные свечи,
мы уезжаем путешествовать с Христом!
Хочу я к Сталкерам.
И чтоб с монологом Алисы Фрейндлих!
В нашем океане ловят города,
и чиста городская палуба – палуба-всезнайка,
она, как Бодлера Чайка, не покажет зад!
Любовь из Сакса с адресом: Вишнёвый сад.

Ну вот, вроде бы сошлись строчки,
накрыты бочки, похмельное ревю,
солёными огурцами вскружею меню.
Не опоздала ты, пей, ешь и закрой же, наконец, мою брешь!
А после тебя я вышепчу, вычешу, выглажу, вымою,
блудливую и пьяную, в ржавленные трубы,
и одену в кашемировые шубы!

20...-ый... я как будто бы в поезде с тобою, и рядом никого.
Скоро остановка. И некому больше мне, обречённому, чаю подать.
И шум колёс в бубень с глухарями как будто бы выстрела хотят избежать.
Ты вышла на минутку, на минуту, но мне, но мне очень страшно.
Я рвусь, распорот я. Во мне ты топчешься, топчешься...
Зайди, зайди же, поспешай, поспешай же!
Уговори меня не падать, не падать...
Я устал тебя, устал, милая, ожидать!
Устал любовь свою тебе предлагать!