На Братской под Курском

В ПАМЯТЬ О ВСЕХ ТЕХ, КТО ГОРЕЛ, НО ВОССТАЛ ИЗ ПЕПЛА,
И ТЕХ, КТО НАПОИВ РУССКУЮ ЗЕМЛЮ КРОВЬЮ,
ПОДНЯЛСЯ В ПОЛНЫЙ РОСТ И ДОШЁЛ ДО БЕРЛИНА

Литр водки да хлеба буханка,
колбаски дешёвой батон
в скатёрке на траке от танка,
вмурованном в скорбный бетон.

Они приезжают негласно
сюда, где лежит командир.
У этих людей седовласых - 
эпоха войны позади.
 
Прозрачным канатиком нервным
разлиты по сто "фронтовых".
Без закуси, молча, по-первой
за павших. Потом - за живых.

- А помнишь, Серёж, как горелым
там мясом несло... И ни зги!
В той бойне тогда грешным делом
я чуть не нассал в сапоги.

Да разве ж такое забудешь?!
По швам расползалась броня.
Пылали и танки, и люди
в безбрежной лавине огня.

Десятки оторванных башен
взлетали в дуэлях армад.
И даже бывалым был страшен
тот дъявольский танковый ад.

Вот снова сдвигаются кружки
по тем, кто почили в броне.
По третьей – за бывших подружек
и фарт на жестокой войне.
 
А дальше – за «тридцатьчетвёрку»,
в которой ворвались в Берлин...
Но вот уже голос нетвёрдый
и слёзы вовсю потекли.

Июльского ветра порывы
солдатам целуют виски.
Их души - доселе в нарывах!
И плачут навзрыд старики.

Под курских соловушек трели
старлея последний помин:
- Ты молод, а мы постарели...
Мир праху, Арсентьич! Аминь!
 
Сияет Звезда на граните
над списком сусальных имён,
и памяти тонкие нити
целы в лихолетьи времён.